Стр. 102

бесконечно жить остается, пока везут. Мне кажется, он наверно думал дорогой: "Еще долго, еще жить три улицы остается; вот эту проеду, потом еще та останется, потом еще та, где булочник направо... еще когда-то доедем до булочника!" Кругом народ, крик, шум, де­сять тысяч лиц, десять тысяч глаз, — все это надо перенести, а главное, мысль: "вот их десять тысяч, а их никого не казнят, а меня-то казнят!" Ну, вот это все предварительно. На эшафот ведет песенка; тут он перед песенкой вдруг за плакал, а это был сильный и му­жественный человек, большой злодей, го­ворят, был. С ним все время неотлучно был священник, и в тележке с ним ехал, и все говорил, — вряд ли тот слышал: и начнет слу­шать, а с третьего слова уж не понимает. Так должно быть. Наконец стал всходить на ле­сенку; тут ноги перевязаны и потому дви­жутся шагами мелкими. Священник, долж­но быть, человек умный, перестал говорить, а все ему крест давал целовать. Внизу ле­сенки он был очень бледен, а как поднялся и стал на эшафот, стал вдруг белый как бу­мага, совершенно как белая писчая бумага. Наверно у него ноги слабели и деревенели, и тошнота была, — как будто что его давит в горле, и от этого точно щекотно, — чувс­твовали вы это когда-нибудь в испуге или в очень страшные минуты, когда и весь рас­судок остается, но никакой уже власти не