Глава тридцать пятая 12 страница

Убеждения обменяли на прибавочную свободу; прибавочную свободу пустили в оборот; оборот рынка выявил никчемность убеждений; ergo: приобретенная свобода не будет иметь никакой цены, если не будет обслуживать потребности сильных мира сего. И - подчиняясь законам рынка - независимая пресса перестала существовать. Не жестокие сатрапы с дубинками, не коварные бизнесмены с долларами, но сами независимые интеллектуалы продали свой статус - и исчезли из общества. Остались лишь те издания, которые могут манипулировать толпой, - как, собственно, и было в прежние времена. Но случилось это не по воле диктатора, а по логике прогресса.

Прав, тысячу раз прав был Баринов, настаивая на том, что чем беспристрастнее и остроумнее газета, тем выше ее стоимость на рынке. Поскольку именно цинизм есть лучшее выражение прибавочной свободы, а общество приняло цинизм как информационную политику - то естественным (то есть циничным) образом общество сократило количество газет. Издания для интеллигентов стали закрываться - за отсутствием аудитории и возможности создать таковую. Роль интеллигенции была доиграна до конца - а шутить могут и менеджеры; у них, кстати, и лучше шутки выходят. Нет нужды в двух лакеях - берут только шустрого. Прекратили существование листки для думающей публики: «Газета», «Общая газета», «Журнал», «Телеграф» и пр. - окончили свои дни. Граждане по-прежнему умилялись на пестроту обложек в витринах: видать, много противоречивых мнений в свободном обществе, - но не было уже ни обилия газет, ни информации, ни вариантов мнений.

- Уходи из газеты, - говорил Павел Рихтер, - стыдно.

А Юлия Мерцалова отвечала:

- Куда идти? По крайней мере, в газете я нужна: депутаты у меня получаются менее глупые, чем они есть.

- Безразлично, умен преступник или глуп. Пойми: близится время - и предъявят счет всякому преступнику. Слышишь, близок час! Я сделаю так, что они увидят мои картины - и поймут! Я сломаю этот порядок!

Юлия смотрела на Павла, склонив голову и улыбаясь: прошли годы - ничего не переменилось. Она уже не говорила слов «Женись на мне»: с некоторых пор стало ясно, что эти слова смысла не имеют. Сломать порядок в стране - об этом он мог мечтать. Но изменить обстоятельства жизни - не мог. Павел продолжал навещать свою жену, проводил с ней вечера. Так было пять лет назад, так оставалось по сей день. Вероятно, это устраивало и Лизу, и Павла - насколько ситуация оскорбительна для Юлии Мерцаловой, они не думали. О своем будущем Юлия должна была позаботиться самостоятельно, не рассчитывая ни на кого. Мало ли что еще изобретет болезненная Лиза: скажется немощной, заставит Павла сидеть у ее постели дни и ночи. В такой ситуации газета оставалась надежным резервом.

X

За годы, пока длилась связь Павла с Юлией Мерцаловой, общество привыкло и оправдало эту связь, нашло в ней подкупающее очарование. Как не оправдать обжигающую страсть, что заставила пожертвовать домом, семьями, прошлым. Такая страсть вызывает уважение.

Не смирилось общество с другим: с тем, что Павел не оставил жену, продолжал видеться с ней, проводить вместе вечера, молчать, глядя в темное окно. Если бы Павел был приличным женатым человеком и тайно ходил на страстные свидания, а вечером возвращался домой (как это делали все нормальные люди в его возрасте) - в его поведении не было бы ничего предосудительного. Если бы он бросил постылый дом и соединился с новой избранницей - это бы все поняли. Если бы он оставил нудную жену и жил на глазах у всех с красивой любовницей - ему бы простили. Собственно говоря, ему именно это и простили. Но Павел нарушил правила и тайком продолжал встречаться с женой, и это сочли некрасивым и ненормальным. Павел и сам понимал, что нарушает правила, присвоив привилегии, каких нет у прочих людей.

Точно так, как неверные мужья крадучись отправляются на свидания с юной любовницей, Павел тайком ходил на встречи с женой. Его тайными удовольствиями стали спокойные вечера, проведенные в доме, где он раньше жил, тихие чаепития с грустной Лизой, тишина его комнаты, честный запах стираного белья и отсутствие ароматов духов.

Так же точно, как иные мужья выдумывают неубедительные предлоги, чтобы украсть от семейной жизни несколько часов для живых наслаждений, и отправляются в несуществующие командировки и на фальшивые конференции, так Павел изобретал оправдания, чтобы снова пойти в прежний дом, открыть дверь, что когда-то считал своей, получить из рук жены (той женщины, которая уже не могла, по законам жанра, быть женой) чашку чая. И когда приходила пора возвращаться обратно в ту страстную жизнь, ради которой он прежнюю семью и оставил, - Павел испытывал тоску; так тоскует неверный муж, вынужденный прощаться с любовницей и возвращаться под семейный кров. Павел медлил на пороге, - сейчас он выйдет прочь, пойдет в другой дом, там будет бурная жизнь, разговоры до полуночи, курение сигарет. Будет запах духов, что так будоражит других мужчин, и его тоже; будет улыбка Юлии, что приводит в волнение всех мужчин, и его в том числе; будет страсть, о которой всякий мужчина мечтает - а вот у него она есть. Вероятно, это и есть - любовь, чувство, из-за которого он оставил семью.

Он любовался летящей походкой Юлии Мерцаловой, слушал ее точные и резкие суждения и говорил себе, что выбрал свободу и любовь. А зачем он ходит в прежний дом? Ну как это объяснишь? Просто Лиза - хороший человек и с ней спокойно. Но подлинное волнение сердца - это когда слышишь стремительный стук каблучков Мерцаловой, видишь ее элегантный силуэт. И он говорил любовные слова своей Юлии и требовал любовных слов в ответ. И Юлия уверяла его, что принадлежит ему - и прошлым и будущим; а он как раз ей не верен - проводит вечера со своей женой! Да, с женой! Понимаешь ли ты, как мне это оскорбительно? - говорила Юлия Мерцалова.

Павел понимал и соглашался. Привязанность к жене сделалась его тайным пороком. На фоне свободной любви к красавице Мерцаловой отношения с женой выглядели пошло и мелко. Общество не принимало оправданий, оно давно сделало выбор. Наличие трех мужей, непростое прошлое, кокетство с мужчинами - общество находило такой судьбе образец стойкости и отваги. В то же время тусклая жизнь женщины, которая имеет всего одного мужа и, когда тот уходит, не заводит себе другого, - говорила о бедности натуры. Общество восхищалось моральным подвигом людей, перешагнувших условности. Но для внимания к законной жене, которая никакими общественно значимыми достоинствами не отличается, общество не находило извинений.

Знакомые говорили Павлу: а что Лиза? Все так же? - в их словах содержалась констатация печального факта: сидящий на одном месте человек счастья не заслуживает. Павел любил свою жену тайной любовью - стесняясь своего чувства, понимая его несуразность. Так люди, коим общественный статус предписывает любить чужие города и размах цивилизации, тайком любят свою отсталую Родину; признаться в этом неловко, требуется хвалить Париж и Нью-Йорк - и люди так и делают, чтобы никого не разочаровать.

До чего же несуразна моя жизнь, думал Павел. Надо найти слова и образы, чтобы объяснить противоречие, избавиться от стыда. Надо написать такие картины, чтобы любви хватило на всех: ведь если действительно любишь и хочешь защитить - в этом нет ничего плохого. Страна рушится, общество больно - значит, надо удержать то немногое, что в состоянии. Как можно равнодушно смотреть на то, что человек одинок, как можно не протянуть руки, если твоя рука нужна. Человек не имеет права отказаться даже от самой мелкой обязанности, он должен нести груз отношений всегда.

XI

Так рассуждал Павел Рихтер. Дед его, Соломон Моисеевич, неожиданно испытавший прилив сил, ждал разрешения событий на иной манер. Рушится вековая тюрьма народов, восклицал Рихтер. И пусть рушится, это объективный процесс. Не случайно обратились ко мне за советом, нет, не случайно! Состоялся переход в качественно иное состояние! Вот уже и вольная Украина машет оранжевым прапором, вот и свободолюбивые горцы восстали, вот Латвия кажет русским кукиш, ура! Сейчас история сделает очередной виток, вот увидите! Однако и свободолюбивый Рихтер порой чувствовал тревогу: не слишком ли большой урон понесло тоталитарное государство. Он готов был возглавить народ - вести его через пустыню, - но уж больно безлюдной рисовалась эта пустыня, сорока лет не хватит, чтобы пересечь. Издерганная, больная психика Соломона Моисеевича реагировала на всякий поворот политики - он впадал в беспокойство, включая телевизор.

На излете существования России народ выказал признаки безумия: то ли бежать сломя голову, уподобясь правителям своим, то ли еще раз попробовать все снова построить. В то самое время, когда стране со всей очевидностью срок был уже отмерен, граждане - в очередной раз - испытали потребность в бессмысленных декларациях о справедливом устройстве общества. Румянец заиграл на щеках чахоточного: он еще встанет с одра болезни - и спляшет. А не спляшет - так убежит.

Жажда перемен обуяла общество. Каких перемен? Не довольно ли было их уже? Может быть, хватит с нас перемен, нам бы теперь немного застоя, так рассуждали граждане, успевшие обзавестись некоторой недвижимостью, - их можно было понять. Однако чувство обманутого вкладчика терзало сознание гражданина новой империи. Я им, думал вкладчик в цивилизацию, лучшее отдал - и мысли, и порывы, и мечты. А они мне - что? Ваучер? Телепрограмму Ефима Шухмана «Караоке из-под глыб»? Культурное шоу министра Ситного «Цыпочки и пиписки»? Довольно! Права есть - а свободы нету! Правды хочу! И знание того, что правды нет нигде, не помогало: правды все равно хотелось. Хочет человек любви, хотя знает, что это - психическое расстройство, и блага принести не может.

XII

Смутное это настроение - пылкое, но лишенное определенности - ярче прочих передал новоявленный поэт (в прошлом редактор «Европейского вестника») Виктор Чириков. Слоняясь по улицам столицы, Чириков сочинил новые вирши. Стихи звучали так:

Когда у них в гостях сидишь,

На рожи гладкие глядишь:

Где этот на халяву пьет,

А тот ворованное жрет,

А третий о прогрессе врет,

Четвертый мучит анекдот,

А пятый пестует народ,

Пока бюджет в карман сует,

Шестой музей распродает,

Седьмой провинцию стрижет,

Восьмой растит себе живот,

Девятый акции печет,

Десятый делит фонд сирот,

Насмотришься на них - и вот

Кусок господский в рот нейдет!

И думаешь: едрена вошь!

Пусть я не по милу хорош,

Пусть по миру пойти с сумой -

Мой жребий, ну и что ж?

Чем обручать тоску с тоской,

Плодить довольство и покой,

Бояться сделать шаг-другой

При мысли: упадешь,

Чем в будущее лезть блохой,

Юлить и лебезить строкой

И делать вид: я парень свой,

Такой же паразит, -

Не лучше ль наплевать на быт,

На все махнуть рукой?

Когда словами ты набит,

Когда внутри все - динамит,

И превращенье совершит

В пироксилин твой дух,

Чем ждать, пока тебя найдут,

Остерегаться там и тут,

Уж лучше прыгнуть на редут -

И разнести все в пух!

Строки эти Чириков огласил на закрытом собрании Партии прорыва, и вызвал бурю. Молодые предприниматели (из тех, что предполагали при новом разделе собственности получить больше, нежели прежде) подходили к поэту, жали руку. Пожилой диссидент Маркин вскочил, грянул кулаком по столу. Именно в пух! Вот как их надо разнести, казнокрадов! В пух и, так сказать, в прах! Чириков призвал единомышленников хранить произведение в секрете, но стихи стремительно разошлись по Москве. Можно ли звать к бунту и держать это в тайне? Нелогично. Чириков усмотрел в случившемся перст судьбы: что ж, жребий поэта - бросать вызов обществу. При желании в стихах можно было усмотреть призыв к террору, так и сделали компетентные лица. По империи бухали взрывы - террористы ли разошлись, органы ли безопасности оттачивали мастерство, кто знает? Так или иначе, на Чирикова взглянули косо. Пироксилин? Конечно, это образ, стихотворный прием - и все же неосмотрительно. Самое время замолчать, побаловался - и будет. Но появилось стихотворение «Гамлет», Чирикову молвой приписанное. Что, спрашивали, и «Гамлет» - ваш? Мой, отвечал Чириков безбоязненно. Бесшабашность явилась в его поведении: играть, так на все. Вот это стихотворение.

Гамлет

Не дорожу я головой,

Но не досталась бы вороне,

И череп мой уже пустой

С приметной костью лобовой

Кто взвесит на своей ладони?

Повсюду торжествует принцип:

Не стоит дожидаться принца,

Когда приказчик у ворот.

В мои отверстые глазницы,

В оскаленный беззубый рот

Взглянув, усмешкой покривится

Случайный тот и отойдет.

За правду пасть - кому охота?

Дороже вольность и покой.

Прогресс ли на дворе, застой -

Знать, крепок социальный строй,

Когда державная блевота

Приватной смочена слюной.

Коль ухо режет даже нота,

Оркестр уже хорош любой.

И прочь пойдет прохожий мой,

Раззявит рот его зевота:

Никто не тратит капли пота

Там, где шампанское - рекой.

Не хвастают прямой спиной

Там, где любая вещь - дугой,

Запас не ценят золотой

Там, где в почете позолота.

К чему напрасная забота?

В том нет ни славы, ни почета -

Давно пора махнуть рукой.

Но нет истории другой,

И властвует закон простой,

И ценится лишь та работа,

В какой рискуешь головой,

Считаешь до предела счета,

Идешь за дальнею звездой.

Ты прав последней правотой,

На царство венчанный герой:

Тебе лежать в земле сырой

В короне птичьего помета.

Этим творчество Чирикова не ограничилось. По Москве ходило хулиганское стихотворение под названием «Содом»; авторство приписывали все тому же Чирикову. Скорее всего, то был казус, схожий с историей актера театра «Глобус» - все сколько-нибудь заметное приписывали ему. Чириков охотно брал ответственность на себя. Как, удивлялись люди, и это вы написали? Экий вы острый. А - не боитесь? Чириков отвечал: не боюсь.

Содом

Я был приговорен заочно

За то, что видел все отлично,

Но разницу я знал неточно

Между народом и вождем.

Зане все люди симпатичны,

Но те, что выглядят прилично,

Мерзее втрое, чем обычный

Народ пропитый и циничный,

Кому привычно гнить живьем.

Когда всего ценнее личность,

А в личности важней наличность,

То положения двуличность

Уже не кажется бедой.

Народ, он состоит из знаков,

Но знаков ряд не одинаков,

А в сумме знаков есть логичность -

Ее отстаивают массы

Освободительной борьбой.

Есть круглых чисел интересы -

И это есть предмет прогресса,

И математики процессы

Порой свободой мы зовем.

Мы в демократию войдем,

Где прав и совести запасы,

Уже не будем мы безгласы.

Мы в светлый мир проложим трассы,

Из трясогузок станем асы -

Хоть прыгай в лестничный проем.

Когда свободу обретем,

Когда поставим на своем,

Когда укажут путь в сберкассу,

Когда введут запрет на Маркса,

Венчаться станут пидорасы,

И прав прибавится у прессы,

Тогда истории вопросы

Для нас покажутся фуфлом.

Утопии железный лом

Пошел в обмен на «мерседесы»,

И прогрессивные балбесы

Наметили маршрут в дурдом.

Шоферы, сданные внаем,

Жрут чебуреки за рулем

И на прохожих смотрят косо,

А в ресторанах рдеют боссы,

Налившись розовым вином,

Там рьяно отрицают классы,

Мыслители не метят в Марксы,

Где в вечность принимают взносы,

Там все равны перед рублем,

Неактуальные процессы

Не вызывают интереса -

Где ведьмы, упыри и бесы,

Припудрив шрамы и укусы,

Обнявшись, строят общий дом.

Там демократы-кровососы,

Давясь, рубают ананасы,

На генеральские лампасы

Блюют господским шашлыком.

Там юркие единороссы

Строчат привычные доносы,

От перепития гундосы,

Считают выручку тайком.

Там прогрессисты-либералы

Используют свои каналы,

Чтоб влезть к истории в анналы,

И прячут от людей клыки,

Там рвут страну на регионы,

Там либералов эскадроны,

Там реформаторов полки,

Там светлых личностей колонны

Погибли в битвах за руду,

Там нефть и газ - души дороже,

Там либеральные вельможи

Царапают друг другу рожи,

Из жирной глотки рвут еду.

Правозащитники-герои,

Регалии в четыре слоя,

Бранят тоталитарный строй,

И час свободы торжествуя,

Идут, начальству салютуя,

Друг в дружке чествуя холуя,

Рыгают дармовой жратвой.

Там в небо высятся колоссы,

Там ржут на привязи пегасы,

Кладут под «мерседес» фугасы,

А на закон - кладут елду.

С торжественностью какаду

Там лебезят интеллигенты,

Ловя счастливые моменты,

И норовят под монументы

Начальства нового пролезть,

Там не в чести отныне честь,

Сияют в куполах купоны,

И над ворованным жильем

Кружат охрипшие вороны,

И чистит КГБ погоны

И бьет хозяину поклоны,

И давит ближних сапогом.

Помилуй, Господи, Содом,

Есть десять праведников в нем,

Помилуй ржавые откосы

И грязь, размытую дождем,

Что делать, раз мы здесь живем,

Раз пуст наш дом и ветер в нем.

Стихи разошлись на поговорки, строчки «утопии железный лом пошел в обмен на "мерседесы", и прогрессивные балбесы наметили маршрут в дурдом» цитировали повсюду, вероятно потому, что у многих появилось чувство того, что практически уже приехали: дурдом - вот он.

XIII

Граждане так или иначе, но осознали, что дело идет к финалу. Коттеджи возводили и плафоны лебедями расписывали, но как-то вяло. Прибавочной свободы, данной в обмен на независимость, хватило на то, чтобы демонтировать государство, построить в пределах Московской области миллион дач. И все. А процесс глобализации, всполошились иные, как же многообещающий процесс глобализации? Без нас, что ли, идет? Без вас, родимые. Извините.

В этих условиях оформилось решение Соломона Рихтера стать главой российского правительства. Безумный ученый вообразил, что помимо него исправить положение некому - хотя, возможно, то было не безумие: попытаться идею глобализации приспособить под российский хаос. Глобализация - после размышлений - явилась Рихтеру как условие коммунистического развития. Если Гегель видел воплощение мирового духа в современной ему Пруссии, старый Рихтер усмотрел в американских штатах - коих он, впрочем, в яви никогда не лицезрел - воплощение очередного витка истории. Крутится спираль в направлении свободы, а очередной, американский виток - есть не что иное, как реинкарнация социализма. Рихтер объяснил домашним, что коль скоро социализм (т. е. переходная фаза от капитализма к коммунизму) содержит черты как коммунизма, так и капитализма, то исследователь должен признать, что именно Америка эти черты в себе соединяет. По-капиталистически получают прибыль, по-коммунистически наделяют свободой. Ergo: в Америке сейчас социализм, хотя об этом американцы не догадываются, - и это единственный путь к коммунизму. Как обычно, Запад сам не понимает своих возможностей. Задача России - тоже привычная - его вовремя вразумить. Собственно говоря, все следует просто поставить с головы на ноги - восстановить коммунизм в стране и опереться на Америку. Американцы думают, что они победили коммунизм, - мы им сейчас докажем, что они проиграли, и с их помощью построим светлое общество, что может быть логичнее? Пусть некоторые думают, что мы угробили страну, пусть иные полагают, что мы строим капитализм, - ни то, ни другое не верно: на самом деле мы нашли выход к свободе, предсказанной Марксом. Рихтер обложился сводами законов и декларациями прав, делал выписки. Рихтер репетировал свою речь в парламенте и, усадив перед собой Татьяну Ивановну, объяснял ей, что скоро она будет бесповоротно свободна. Он негодовал на ее инертность, сетовал на одиночество пророка в своем отечестве. Бродя по квартире, стуча палкой, Соломон Моисеевич готовился к судьбоносному шагу.

- Вы, Соломон, серьезно? - спрашивал Татарников, чувствуя свою вину: в конце концов, это он смутил покой ученого.

- Вы сами убедитесь в моей правоте, - вещал Рихтер, - вот полюбуйтесь! - и открывал он заложенное место в известном Манифесте Коммунистической партии, предъявлял Татарникову: - Извольте: «свободное развитие каждого - есть условие свободного развития всех»! Пожалуйста! Движемся согласно марксистской программе! Только этого еще никто не понял: за деревьями леса не видят!

XIV

И впрямь: новая империя декларировала целью своего развития свободу, Империя ревностно охраняла закон, Империя показательно защищала права своих граждан. И прочим людям - коих в мире большинство - Империя предлагала необходимый минимум прав, т. е. желанную прибавочную свободу. Можно было даже сказать, что свободное развитие всех (обретение гражданами окраин необходимой прибавочной свободы) было условием сохранения статуса свободы внутри Метрополии. Кое-кто роптал: мол, свобода, распределяемая внутри Метрополии, была качественно иной, чем прибавочная свобода, используемая для товарооборота на окраинах, - но выбирать не приходилось. Тем более, что лучшего у них, жителей окраин, все равно не было. Нет, кричали отдельные националисты, одинокие и жалкие, нет - у нас была независимость! Смешно: если у них и забирали их жалкую независимость - то много ли такая независимость стоила? Как говаривал Наполеон, обращаясь к баварским князькам, чьи земли аннексировал: в конце концов, ваша свобода все равно была мнимой. А для удобства рыночного оборота - продукт свободы, как и любой другой, должен быть приведен к одному стандарту.

Нельзя, чтобы один огурец был больше другого, чтобы яблоки были разной формы. Так и свобода: должна быть удобна в обращении. Гражданские права - это гражданские права, и не надо здесь никакой самодеятельности, независимости и прочих любительских выкрутасов. Выборы, печать, ваучеры - вам мало? Ну, вот еще самовыражение возьмите - квадратики нарисуйте. Теперь - нормально?

Гражданские права (прибавочная свобода) циркулировали на мировом рынке - в то время как основной запас свободы оберегался тщательно. Бумажки гражданских прав, расходуемые в Багдаде или Волоколамске, Белграде или Праге, могли в одночасье обесцениться: случится годовой переучет, прекратит существование Организация Объединенных Наций, перейдет в иной статус Европейский Совет - и надо печатать бумажки новые, с другими водяными знаками. Подлинная золотая свобода лежит в сейфах, в тяжелых золотых слитках, она не подвержена инфляции. Мудрость привилегированного общества состоит в том, чтобы золотой запас свободы на плебеев не тратить - свобода припрятана в надежном месте в надежной стране и, как и положено золотому запасу, является своего рода обеспечением бумажных прав. Считается, что обладатель бумажек может явиться в банк и, предъявив свои гражданские права, получить соответствующий эквивалент золотой свободы - например, акции «Бритиш Петролеум». Увы, на практике дело обстоит иначе - бумажные права приходят в негодность, их требуется переоформлять, и на это уходит жизнь.

История гражданской войны в Испании, выписанных Республике бумажек и отсутствие обеспечения таковых - вот простая иллюстрация вышесказанного.

В пятидесятом году, когда резолюция ООН 1946 года, осуждавшая Франко, была отменена - и каудильо вышел кругом прав, Индалесио Прието ушел с поста председателя социалистической партии Испании. Уходя, сказал: «Я потерпел полное поражение. Я заставил свою партию поверить демократическим державам, которые не заслуживают этого доверия, как они только что продемонстрировали. По моей вине моя партия стала жертвой иллюзии, которой я был ослеплен». Прието сказал только одно: бумажки гражданских свобод обесценили, а к золотому запасу свободы нас никто не подпускал.

Сама свобода портится тоже - но на других основаниях.

Общество, которое бережет свое право и не бережет чужого, охраняет свою свободу и не охраняет чужую, - такое общество неизбежно превратит свободу в инструмент наживы и насилия. Иными словами, свобода перестает быть собственно свободой. Такая свобода не принесет блага и тому, чьим инструментом она является: такая свобода разъедает привилегированное общество - делает его паразитическим. Так золотой запас, поставленный в зависимость от оборота фальшивых банкнот, теряет стоимость. Впрочем, этот финал - в столь отдаленной перспективе, что тревожиться не стоит. До того как пасть, свободное общество успеет пожрать все вокруг себя, использует мир, как только сможет, оставит, подобно свободным гуннам, неуклонно идущим вперед, - вырубленные леса, выпотрошенные шахты, сухие русла рек.

Следует ли считать такую свободу - желанной? Для большинства лишенцев это было очевидно.

XV

Знаменитая инсталляция Стремовского «Свободный полет» была создана в эти закатные дни. Художник соорудил из фанерных щитов подобие жалкого жилища уроженца окраин: убогая кровать, драные обои. Из этого ада следовало убежать - и вот в центре помещения Стремовский установил подобие катапульты, сделанной из подручных материалов: подтяжек, пружин от матраца и т. п. Дыра в потолке указывала на то, что обитатель комнаты воспользовался изобретением и улетел на свободу. Вырвался все-таки! Зрители сочувственно оглядывали произведение - им тоже хотелось улететь. Коттедж в Переделкино, конечно, мечта, но лучше бы: катапультой - на Майорку.

Инсталляция пользовалась невероятным успехом - ее экспонировали все музеи мира и свободолюбивый мессидж ее отозвался в сердцах испуганных граждан. Да, бежать! Да, на свободу! Да, улететь через потолок!

- И куда ты улетишь? - спросил Струев у коллеги.

Стремовский, слегка ошалевший от заслуженной славы, ответил рассеянно:

- На свободу, куда ж еще?

- Это хорошо, - сказал Струев, потом добавил: - Дурак ты, Стремовский.

Стремовский даже не обиделся - слишком велико было признание его достоинств, чтобы реагировать на брань завистника. И Шайзенштейн, и Роза Кранц, и Люся Свистоплясова - все признали в нем гения. Вот кто воплотил мечты интеллигенции! Бежать! Драпать во все лопатки на свободу!

Подтверждая эту тенденцию, уехал наконец в направлении подлинной свободы гомельский мастер дефекаций - он был зван с представлениями своими в Германию. Там, ходя по зеленым холмам тропами романтиков, обдумывал мастер свои новые опусы, присматривался - под какой кустик присесть.

- Посмотрите вокруг, Соломон, - говорил профессор Татарников, - крысы бегут с корабля. Для чего вы связались с этими… - он увидел, что помимо них с Рихтером в комнате присутствуют деятели из Партии прорыва, и закончил мягко, - с этими горлопанами? Мне, пьянице, все равно, где пить, - но вы?

Борис Кириллович Кузин, делегированный партией для беседы с Рихтером, оказался свидетелем этой беседы. Кузин объяснил, что для паники места нет, энтузиазм Соломона Моисеевича понятен, Партия прорыва с удовольствием использует знания и авторитет ученого. Кузин приводил яркие аргументы, рубил ладонью воздух, привлекая внимание Татарникова, а тот не слушал. И Кузину стало обидно. Ему захотелось сказать что-то колкое, такое, чтобы Татарников понял, кто он - и кто перед ним.

Татарников был очевидным неудачником - и, что странно, не тяготился этой ролью. Он смотрел на Кузина устало и без интереса, было видно, что он скучает в присутствии Кузина и хочет скорее уйти от него прочь. И куда же ты пойдешь, думал Кузин едко, кому ты нужен? Что за жизнь такая была у Сергея Ильича Татарникова, что он предпочитал ее обществу Кузина? Интересное было в ней что-то? Вряд ли, думал Кузин. Жизнь Татарникова - убогая, жалкая жизнь человека, не вписавшегося в историю. И однако, было нечто в облике Татарникова такое, что Кузин почувствовал себя ущемленным. Словно состоялось какое-то тайное распределение тайных благ, и вот там-то Татарников и урвал себе кусок. Не свобода, нет, свободы Татарникову явно не досталось, но что-то такое он себе ухватил. И Кузин не мог произнести про себя, что это тайное распределение - распределяло честь.

И, глядя на усталого нетрезвого человека, который стоял перед ним и был воплощением неудачи, Кузин почувствовал, что ничего другого не хотел бы он в жизни так, как заслужить уважение этого человека. Ничего он не желал так страстно, как того, чтобы этот некрасивый и сутулый человек стал его другом - или хотя бы поглядел на него без презрения.

Ведь сколько сделано! Книги, публикации, выступления и доклады - ведь это чего-нибудь стоит, не так ли? Работал, не покладая рук, в библиотеках и университетах! Сколько важных премий получено, сколько солидных чиновников заинтересовалось! Мы ведь, если разобраться, коллеги! Так оцени сделанное! А Татарников смотрел на Кузина равнодушно. И больно стало Борису Кирилловичу.