Глава двадцать третья 28 страница

Некоторое время движение антифашистов и борцов с неофашистами было популярным среди интеллигенции, но, в отсутствие видимого врага, движение потеряло актуальность. Имена Бертольда Брехта, Георга Гросса, Эрнста Буша и Генриха Белля - имена некогда славные и гордые - стали звучать анахронизмом. Ну, кому же интересен сейчас Генрих Белль? Это, если не ошибаюсь, тот немец, который борется с фашизмом? С каким таким, простите, фашизмом? Его ведь и нет вовсе - стало быть, и Белля нет. Интеллектуал предпочел вовсе забыть о фашизме, как о грехе разгульной молодости, тем самым исключая нормальную связь событий, отвергая предположение, что фашизм был вызван логикой истории. Говорить о фашизме, как о феномене западной истории, сделалось неприличным. Еще более неуместным сделалось говорить о нем перед лицом коммунистической угрозы: все-таки именно либеральный Запад противостоит монстру большевизма - Брежневу с выпадающей челюстью, маразматику Суслову и кровососу Андропову. Неуместно напоминать воинам света, что держат щит перед полчищами варваров, что они сами сорок лет назад утюжили танками поля и палили домики бессмысленных селян. Ну не скажешь же барону фон Майзелю, приехавшему в Москву на конгресс мира в 82-м году и бросившему гневные слова упрека в адрес Афганской кампании, не скажешь же ему: а вы, простите, барон, сорок лет назад случайно Могилев не жгли? Ах, так это ваш однофамилец жег, кузен, вероятно? Ну, можно ли такое сказать? Дикость какая-то. Невозможно так сказать. И не спросишь у барона де Портебаль: не входил ли случайно родственник барона в Вишистское правительство? А почему бы и не входить ему, если даже сам президент Франции, благородный прогрессист Франсуа Миттеран - в упомянутое Вишистское правительство входил? В приличном обществе, за хорошим столом, в пристойном разговоре упоминать о таких вещах не рекомендуется. Нельзя, и точка. Прочертить прямую связь между идеями фашизма и состоянием современного прогрессивного мира не то чтобы невозможно, но совершенно невежливо. Так, замужняя дама, достигшая положения в свете, может упомянуть о своих предыдущих браках, но никак не о буйном разврате и любовниках - такого факта в ее биографии просто быть не может. Признать, что в жизни уважаемой особы порок столь же естественно присутствует, как званые обеды и музыкальные вечера - признать такое, согласитесь, невозможно. Как, вот она, мать семейства, украшение журфиксов, вот именно она и вытворяла такое? Что угодно говорите, только не это. Этого быть попросту не могло - значит, и не было никогда. Иными словами, фашизм предстал не феноменом западной истории, но инородным явлением, забредшим в жизнь фон Майзелей, де Портебалей и графов Тулузских по недоразумению.

Руководствуясь этим победительным соображением, в историческое сознание просвещенного обывателя была внедрена теория, гласящая, что своим возникновением фашизм обязан коммунизму, и возник западный фашизм, как ответная реакция на русскую большевистскую революцию. Появились прогрессивные исследователи, показывающие как дважды два, что не будь Ленина и Сталина, их оппоненты Гитлер и Муссолини к власти бы не пришли никогда и идея газовых камер, лагерей смерти, мирового рейха и нового порядка их бы ни в коем случае не посетила. Если и был виновник европейских насилий и погромов семитского народонаселения, гласит эта теория, то виновника следует искать среди славянских суглинков и пустырей - но уж никак не в баварских благословенных землях и не на славных берегах Тибра.

Распространенным определением фашизма сделалось определение «от противного» - так, авторитетный исследователь определил фашизм как «анти-марксизм». Вне зависимости от того, насколько правомочно определение одного социального феномена через другой, данная теория обладала неоспоримым преимуществом - она не искала виноватых в поджоге Рейхстага даже и среди большевиков, но отодвинула первопричину скандала еще дальше, туда, где действительно зарождался план антиевропейских диверсий - к черному сыну Триpa. Это он, оголтелый, это он все устроил. Простые исторические факты, напоминающие о том, что Муссолини в годы юности считал себя марксистом, подкреплялись и общей красотой теории: в самом деле, не следует искать двух виноватых там, где виноват всего один. Помимо известного удобства в употреблении, данная теория привлекательна еще и тем, что выстраивала иерархию в исторической пенитенциарной системе: если вдуматься, так инициатором Холокоста оказался очевидный семит - вряд ли кто возьмется отрицать еврейское происхождение марксизма. В известном смысле данная теория также облегчала и положение российского либерала - компрадорской интеллигенции требовалось представить своего нового хозяина безгрешным. Действительно, русский свободомыслящий субъект частенько оказывался в неудобном положении - как, в самом деле, получать пособия и премии от тех, кто еще недавно жег дома твоих родных; определенная двусмысленность такого положения дел очевидна. Куда как спокойнее рассматривать случившееся с Европой как следствие коммунистической вины, той самой вины, что привела русских к построению тоталитарного государства, и - как оказалось - еще и спровоцировала соседей-европейцев на неблаговидные поступки. Не было более желанной цели у российского интеллигента, нежели оправдание Запада, а если для этого требуется взять дополнительную вину на себя или - вот уж совсем несложная задача! - повесить еще одно обвинение на бородатого ублюдка Маркса, - то на это был готов любой, и рассматривал это как свой интеллектуальный долг.

VI

В рамках прошедшей в Нюрнберге научной конференции, посвященной проблемам европейской цивилизации, а также выбора Россией нового вектора развития (ах запоздала конференция, катастрофически запоздала - уже отворачивалась Россия от Европы, хватит, нагляделись) состоялся знаменательный диалог Бориса Кирилловича Кузина и Питера Клауке. Профессор Клауке вскользь упомянул об исторической вине немцев и даже сравнил зверства нацистов с бесчеловечным режимом Сталина. В докладе своем Питер Клауке в частности отметил, что сходная историческая судьба двух соседних народов привела их обоих к сходной же и беде, к сходной исторической катастрофе - и Клауке показал, сколь схожи два режима, национал-социалистический и большевистский. С горечью и гневом оппонировал ему Борис Кириллович. Как можно, спросил собрание Борис Кириллович, возводить напраслину на немецкий народ, на великую немецкую культуру, когда происхождение зла, его первоисточник очевиден - и находится этот первоисточник не в Германии, отнюдь нет, и не на Западе, ни в коем случае. Озирая собравшихся баварцев, русский профессор спросил, мыслимо ли видеть в этой благословенной земле, в залитых солнцем холмах, в золотом пиве, в румяных сосисках - почву, из коей произрастают человеконенавистнические теории? Не кощунственно ли сравнивать этот изобильный край, располагающий к медитации и добру, с землями, о которых Чаадаев некогда сказал, что они самой природой не предназначены для жизни разумных существ? Так спросил Борис Кириллович у баварцев, и бюргеры в коротких кожаных штанишках возгласами одобрения поддержали его речь. Да, продолжил свою мысль Борис Кириллович, природа фашизма представляется нам загадочной, и не раз задавались исследователи вопросом, отчего это в стране Канта и Гете могли к власти придти нацисты - и не находили исследователи ответа: ведь не Гете же с Кантом виноваты? И баварцы, слушавшие речь Кузина, возмущенно отвергли эти предположения. Нет, не Кант и не Гете, только не они - вот что читалось в пылких взглядах баварцев. Иные недоуменно озирались вкруг себя: а что же тогда явилось причиной исторической неразберихи? Не Кант - это очевидно, да и не румяные сосиски - сосиски ведь не могут быть виноваты, так что же тогда? Что?! И голову сломаешь, гадая. Чтобы ответить на этот вопрос, объяснил им русский профессор, надо внимательнее вглядеться в природу российского коммунизма. Да, иные факты способны нас ввести в заблуждение. Что уж греха таить, были и на немецкой земле известные нарушения прав человека, да, случалось подчас и такое. Впрочем, взыскующий правды исследователь (так сказал Борис Кириллович) сумеет отделить причину от следствия, нетипичное от типического. Сделать это необходимо именно сегодня, когда в очередной раз меняется карта мира, когда мы со всей определенностью должны понять, что для победы - окончательной победы - цивилизации над варварством требуется сплотить усилия ревнителей прогресса. И русские, и европейцы должны задаться сегодня одним вопросом: а вполне ли мы цивилизованные люди? Все ли мы сделали для окончательного торжества цивилизации? Скажу вам больше, подчеркнул Кузин, Запад должен подтвердить свою готовность следовать западной идее - прогресса и цивилизации! Сегодня вызов брошен, и Запад должен поднять перчатку! И баварцы привстали над плетеными стульчиками и соединили крепкие ладоши в овациях. Конференция проходила в теплое время года, и слушатели собрались под открытым небом в большем саду, носившем название Biergarten, поскольку в нем были предусмотрены столики для закуски и разливали пиво в большие кружки. Вот и сейчас, слушая исполненную провиденциального пафоса речь русского профессора, баварцы нет-нет, да и прикладывались к холодному пивку.

Питер Клауке поддержал мысль своего российского коллеги, однако не смог до конца снять вину с немецкого народа. Немецкий профессор развел руками: хочешь - не хочешь, а и у нас есть балласт прошлого, который надо отринуть ради грядущих побед. И тогда Кузин горько спросил у него: Вы что же, Питер, знаете более страшный и бесчеловечный режим, чем русский социализм? И Клауке, руководствуясь научной беспристрастной истиной, вынужден был сказать, что нет, не знает. Вы, продолжал свою мысль Борис Кириллович, можете назвать более кровавого диктатора, нежели Сталин? И здесь, движимый исключительно добросовестностью исследователя, Клауке должен был согласиться, что нет, не существовало другого такого изверга. Неужели вы, Питер, продолжал Кузин, закономерно выводя природу российского бесчеловечного режима из марксизма с одной стороны и из татаро-монгольского прошлого России с другой стороны, неужели вы считаете возможным искать где-то еще корни европейских бед? Припертый к стенке немецкий профессор только руками развел. Все верно, где же их еще прикажете искать? Там и искать, больше искать негде - ведь не в саду же в Мюнхене, где припекает солнышко и разносят пивко? Вот и получается, что именно варварское антигуманное, антицивилизационное начало (явленное как в монгольской орде, так и в теории марксизма, так и в практике большевизма) и было причиной вертикального вторжения варварства в благословенную землю германцев и римлян.

И хлопал, хлопал свободному полету мысли заполненный благостными бюргерами Пивной Сад; благосклонные слушатели салютовали немецкому и русскому профессорам пивными кружками; знаменитый эмигрант из России, некогда опальный писатель Войнович, написавший известную эпопею, прославляющую дезертира с немецкого фронта, солдата Чонкина, тот специально подошел к Кузину и со значением стиснул ему ладонь. Юмористическая книга писателя как раз и освещала вопрос, затронутый Кузиным: не в фашистских ордах захватчиков главная опасность для дезертира Чонкина, но в отечественных партийцах и гэбэшниках. Обобщить же, поднять тему на научную высоту - для этого исторический подход необходим, как без него. Конференция несомненно удалась - но разве одна такая конференция нужна была, чтобы дать возможность Западу почувствовать, что в сущности ничего с ним и не случалось в прошлом: что был фашизм, что не было фашизма - все едино, как с гуся вода. Для того, чтобы истребить память о случившемся казусе, необходимо не только забыть самый казус, но и вмененные некогда обвинения. Иными словами, чтобы полностью сделать фашизм яко небывшим, требуется прежде всего искоренить антифашизм. Требовалась ежедневная неустанная работа, чтобы покончить с антифашизмом. И работа эта нужна была Западу не столько ради комфортной памяти о прошлом - сколько ради завтрашнего дня, ради строительства будущей империи. Именно о ней (то есть, выражаясь в советской терминологии, о светлом завтра) и должен был думать сегодняшний ученой. Руководствуясь сугубо научной истиной, Борис Кириллович Кузин, едва закончились дебаты, отвел в сторону Питера Клауке и, обняв его за плечи, сказал:

- По правде говоря, Питер, и в Германии сегодня не все гладко.

- Куда там! - сказал немецкий профессор, вспомнил о несбывшемся домике на Майорке, помрачнел.

- Вот, допустим, сколько теперь кружка пива стоит? - продолжал докапываться до истины Кузин, - никак не меньше пяти евро, верно?

- Куда там, - повторил свое восклицание Клауке, - нам подавали большие кружки - а такие идут по семь евро.

- Вот видишь, - и Кузин принялся загибать пальцы, - видишь, что происходит? Посчитай: я выпил три кружки, итого двадцать один евро, плюс шницель, плюс торт - клади еще как минимум тридцать евро. Выходит, если бы я платил за свой обед, то получилось бы примерно пятьдесят евро, не так ли?

- Да, - сумрачно подтвердил Клауке, - именно так.

- Но ведь это издевательство над здравым смыслом! Кто, скажи мне, Бога ради, кто может себе позволить тратить такие деньги на обед? Я замечаю, определенно замечаю, тенденцию к дороговизне.

- Инфляция, - сказал Клауке.

Кузин посмотрел на своего европейского друга с укоризной. Не того он ждал от Европы, совсем не того. И, если разобраться, то каждый европеец по- своему виноват в том, что происходит с Европой.

- В Америке, - заметил Кузин, - инфляции нет.

- Как это нет! - хотел было встать за честь своего континента Питер Клауке, но Кузин остановил его, подняв ладонь с крепкими пальцами.

- Я недавно вернулся из Йельского университета, где читал лекции, - и знаю, что говорю. Кстати, и гонорары там втрое выше.

- Платим, что можем, - сказал Клауке. Беседа замерла. Каждый из профессоров был по-своему обижен. Это я вытащил его из России, думал Клауке, без меня сидел бы в своей дыре, знать бы его никто не знал. Когда приглашаешь специалиста такого уровня, думал Кузин, изволь и платить соответственно. Денег у них нет, видите ли! Запустили Европу! Идешь обедать, думал Клауке, так и плати за обед, привыкли у себя в соцлагере жить на подачки. Впрочем, снисходительно подумал Кузин, их трудности можно понять: прогнившая экономика социалистического лагеря досталась им в наследство вместе с Восточной Германией. Фабрики Ляйпцига, я слышал, стоят, а рабочим, небось, зарплату платят. Навязали нам эту Восточную Германию, думал Клауке, довели экономику до ручки, а решать проблемы - нам. Да, растлили социалисты пролетариат, думал Кузин, непросто восточникам (так Кузин называл про себя жителей Восточной Германии) будет войти в цивилизованный западный мир. Опять все тот же большевизм, какой аспект ни возьми, везде те же проблемы - долго же мы будем расхлебывать преступления коммунистов. Кузин поделился соображением с немецким коллегой и профессора сызнова нашли общий язык. Найти общий язык им было тем легче, что весь мир думал именно так.

- Пойдем, еще по кружечке выпьем, - сказал Кузин.

- Можно, - сказал Клауке, - Неплохо все-таки конференцию организовали.

- А кто платит? - поинтересовался Кузин, сдувая пену.

- Американцы, конечно, у кого еще сегодня есть деньги, - сказал Клауке.

- Почему, - горько спросил Кузин, - почему цивилизованный мир всегда должен расплачиваться за то, что портит и ломает варварство? - и сам себе ответил, - потому что это и есть долг цивилизации.

VII

Мир вынужден расплачиваться за последствия коммунистических диктатур, замедливших развитие человечества, так думали все. В политическом, экономическом и правовом дисбалансе западного мира виновной принято считать ту часть света, что долгие десятилетия сопротивлялась капиталистическому прогрессу. Да, и на Западе случались ошибки - но лишь как реакция на восточные безумные утопии. Фашизм виноват лишь ситуативно, это первая, необходимая посылка. Даже преступления, коих никто не отрицает и все единогласно осуждают, т. е. газовые камеры и прочее - все эти неприятные эпизоды до известной степени дикари инициировали собственными усилиями: не они ли спровоцировали арийцев на может быть излишне резкие, но, тем не менее, ответные действия? Если выговаривать все до буквы: нужно было цивилизации защищаться - или не нужно? Вот, вообразите, что вы - цивилизация, а вас хотят разрушить, вы что делать станете? Вообразить, что т. н. мировая революция охватит безумным своим пожаром весь цивилизованный мир - что может быть страшнее такого предположения? И если Запад и породил жестокую, брутальную, и даже (что уж там скрывать!) бесчеловечную форму сопротивления - то нельзя ли его в чем-то понять? Печальный исторический казус, бросивший народы Европы в мясорубку, следует рассматривать как следствие антигуманной коммунистической утопии и партийной междуусобицы, ей рожденной. Криминальный эпизод тем легче забыть, что развитие человечества не создает более условий для существования партий-банд: метод управления стремится к однородности. На смену хаосу двадцатого столетия пришел наконец чаемый либерально-демократический порядок. В условиях всеобщего унифицированного порядка не останется места для отдельных партий. Лейбористы сделались похожими до неразличимости на тори, левые на правых, была произведена деполитизация политики - и для чего, скажите на милость, политика в условиях всеобщего мира? Отныне всякий политик говорит примерно одно и то же, а партии нужны только для того, чтобы массам было интереснее участвовать в выборах. Мир, в своем либеральном и свободном воплощении утвердился повсеместно, если не считать отдельных стычек и бомбежек на рубежах империи - но это довольно далеко от центров цивилизации и не никому особенно не мешает.

Осуществить переход в сознании просвещенного западного обывателя (от осуждения фашизма - до признания того, что подобное явление, да, имело место, но лишь как криминальный эпизод антикоммунистического движения) представляется делом насущно необходимым. Совершить эту работу над сознанием важно именно сейчас, когда цели и идеалы фашизма сделались целями и идеалами просвещенного свободного западного мира, то есть того самого мира, который некогда с фашизмом боролся и его победил. Логика развития западного мира, приведшая семьдесят лет назад к возникновению фашизма, никуда не исчезла, существовать не престала. Или, полагаете, не нужно вдохнуть силу в ветшающий западный мир? Или нет потребности противостоять восточным ордам? Как, по-вашему, надо властителям западных рубежей поступать: безучастно смотреть, как дряхлеют идеалы страны заходящего солнца, как парализуется воля ее обитателей, как вялое христианство готовит вместо воинов - сонных паразитов? Позволить умереть западной идее? Или - пришпорить западную идею, заставить ее заново сверкать и греметь? Но ведь понятно, более чем понятно, что из Венеции, катающей праздных лентяев на гондолах, из Парижа, засиженного дурнями-туристами, из Вены, спящей среди шницелей и югендштиля - уже никогда не образуется грозной силы. Время национальных государств миновало; нет, не на этих путях возродится Запад.

Потребность в мировом правительстве, потребность, сформулированная еще Данте, в двадцатом веке сделалась насущной - и, если Запад хотел сохранить свое первенство, неотложной. В отличие от флорентийца, полагавшего именно христианскую монархию той скрепой, что объединит распадающийся мир, новое мировое правительство должно было формироваться на основах принципов либерального нео-язычества. Для того имелись существенные, неотменимые основания. Мировое правительство должно оперировать общедоступными абстрактными ценностями. Поскольку масштабы территорий, нуждающихся в управлении, значительно превышали те, о каких мог помыслить Данте, то и формы управления должны были стать более универсальными, подходящими любой культуре и экономике. Принципы взаимопроникновения и основания для господства должны были лишиться конкретных форм, но стать общедоступными и безразмерными. Требовались такие же условные символы-убеждения, какими являлись бумажные деньги по отношению к золотому слитку и абстракция по отношению к антропоморфному образу. Иными словами, в тот момент, когда экономические отношения приобрели символический, знаковый характер, когда финансовый капитализм вытеснил производство, а обмен акциями вытеснил обмен натуральный, для того, чтобы поддерживать циркуляцию знаков внутри всего мира - потребовалось привести политику и идеологию, философию и мораль к такой же знаковой структуре. Наднациональное мировое правительство должно обладать наднациональной идеологией, и христианство, справлявшееся с этой ролью в период первоначальной колонизации, с этой ролью более не справляется. Христианство - по своей сути - нуждается в воплощении, но именно развоплощение образа и было сформулировано как конкретное условие мирового управления. Мировому правительству требуются примитивные, но внятные сигналы управления, равно доступные и папуасу и славянину. Мир определил искусство - то самое искусство, которое назвали актуальным - в качестве носителя новой витальной идеологии. Авангард был рекрутирован именно как общедоступный культ. Именно безличные квадраты и загогулины, аморфные инсталляции и стали той общеупотребимой интеллектуальной валютой, которая воплощала абстрактные символы-ценности нового общества: свободу, справедливость, право, но прежде всего - напор и движение. Представлялось необходимым, чтобы, овладев сознанием просвещенной толпы повсеместно, авангард сделал самовыражение формально свободных людей неразличимым - тем самым, управляемым.

Постепенно произведения китайских, российских, английских, мексиканских, испанских и американских авангардистов стали неотличимы друг от друга. Знак не отличается от знака, как бумажка акции не отличается от другой бумажки - а потребности собственно в продукте внутри общемирового финансового рынка нет.

Иная субстанция производится миром для обмена, а именно - страх. Как естественное порождение языческой идеологии - страх постепенно вошел в мир.

VIII

Тревога росла, и непонятно было, откуда бралась эта тревога. Казалось бы, с грозным призраком коммунистической революции покончено, и в мире утвердилась окончательная победа либерально-демократического общества Запада, а иные мыслители провозгласили, что история кончилась - не будет больше конфликтов, так для чего же волноваться? Не угроза же мусульманских фанатиков сеет это беспокойство? Взрыв здесь, взрыв там - неприятно, но не настолько же катастрофично, чтобы предчувствие беды вошло в сознание граждан. Подумаешь, взрывы. А когда, скажите, не взрывали? То ирландцы, то баски, то красные бригады - вечно что-нибудь да не так. Как ни старались западные политики возбудить граждан угрозой глобального терроризма и убедить их, что терроризм объявил цивилизованному миру войну, - граждане все-таки слова эти на веру буквально не принимали. Войну государству может объявить другое государство, армию может атаковать другая армия, но полтора десятка бородатых энтузиастов, даже если и способны взорвать большое здание, объявить войну миру вряд ли способны. Тем более, что проблемы мира не исчерпываются взрывами торговых точек, и не взрывы есть самая большая неприятность, которая грозит. Если взорвут соседа, это, конечно, беда, но если тебя уволят с работы - тоже не подарок. И прямой связи между этими напастями не просматривается. Разве от опасных террористов зависит инфляция, безработица, разве из-за них прыгают цены на бензин?

В победившем либеральном обществе все было понятно и разумно, и однако откуда-то взялся страх. Началось, как обычно бывает, с легкого беспокойства: что-то не шибко ладно с экономикой, не задалось как-то в этом году. То есть, конечно, все отлично, но как-то не совсем здорово. Процент интереса по среднесрочным вкладам понизился, пара-другая надежных компаний обанкротилась. Ну, это, понятно, временное явление, рудименты холодной войны. Вот еще раздавим режимы Саддама, Кастро, Чаушеску, Ким Чен Ира, и дело пойдет на лад. Еще как пойдет! Поскачет, а не пойдет, вот что я вам скажу! Правда, говорят, в Восточной Германии безработица. Врут поди. А еще ходят слухи: новая валюта нестабильна. Затем беспокойство сменила тревога. А потом появился страх. Он возник внезапно, как внезапно и необъяснимо возникает ветер в лесу. И словно ветер, взявшийся ниоткуда, вертящий и крутящий сухие листья, страх погнал по улицам городов людей. Чего могли бояться они? Неужели не верили, что надежный западный мир защитит их от любой напасти? Вокруг тебя твой верный либеральный мир: видишь - вот твой ушастый премьер улыбается во все сорок зубов, чего же ты боишься? Врага нет, и непонятно - отчего ветер крутит листья? Чего боятся эти люди сегодня? Уж не себя ли?

Не было более желанного, более пригодного в работе материала, чем этот беспричинный испуг, делавший жителей просвещенного человечества суетливыми и податливыми. И несли по крупинке - каждый, сколько может - подобно старательным муравьям, несли на строительство новой империи свой страх и угодничество. И трепетали: а вдруг не понадобятся они на стройплощадке, ну как обойдутся без них? И беспокойство охватило Россию, освобожденную от коммунистического ига страну. И президентские мамки и няньки изо всех сил старались, из кожи лезли: так ведь дело какое в мире делается, отец родной! Мировой порядок строится! Не прозевать бы, подсуетиться бы надо! Глядишь, примут в большую семерку на должность маленькой шестерки, то-то выйдет радость! А то - оборони Создатель - не охватят наш первопрестольный город вниманием, не впишут в генеральный план развития. Ну, ничего, ничего, мы уж поспособствуем: и это продадим, и то заложим, и мужичков наших сиволапых в аренду сдадим, будет и с этой сволочи прок.

И в самом развращенном, уродливом городе мира, в Москве, продавшей и пропившей былое величие, смирившейся с ролью провинциальной потаскухи, в огромной, распаренной пьянками и банями столице, - граждане усердно трудились над созданием Нового Порядка. Трудились и старались, вкладывая радение в одно общее дело - трудился вертлявый журналист Петя Труффальдино, и трудился на своем посту содержатель борделя Валера Пияшев, трудился продавая подделки, галерист Поставец, и в поте лица своего неустанно трудился министр культуры Ситный, трудились банкир Балабос и сток-брокер Сникерс. Заполненный ворованными деньгами и проститутками, город, некогда славный своими жестокими красными комиссарами, юлил и пресмыкался, стараясь понравиться. И согласились застройщики, дали отмашку: ладно, так и быть, и вас, дураков, возьмем в дело, пристроим где-нибудь сбоку, давайте, тащите свое ворованное в общую кучу.

И тогда наполнились гордостью сердца проституток и учащенно забились сердца лизоблюдов: общее дело делаем - строим Новый Мир! Прекрасный, яркий, прогрессивный, он для нас важнее всего на свете - и матери, и отца. И главное: там безопаснее! Ведь кругом - одни воры и разбойники, оглянешься по сторонам - так и сердце от ужаса затрепещет. Страшно-то как вокруг, Господи!

IX

Примечательный разговор на эту тему состоялся в Лондоне между эссеистом и колумнистом Чарльзом Пайпс-Чимни и эссеистом и колумнистом Ефимом Шухманом, прибывшим в Лондон на коллоквиум, посвященный свободной прессе. Назывались их профессии одинаково - но сколь рознилось положение этих людей! Странное волнение охватило Ефима Шухмана при встрече с Пайпсом-Чимни. Казалось бы, что волноваться ему, к чему суетиться? Для эмигранта Шухман был превосходно устроен, он именовал себя европейцем, полагал, что учит русских демократии, регулярно летал из Парижа в Москву и вел телевизионные дебаты под общим названием «Голос совести» - о каком еще успехе можно мечтать? Однако вид покойной фигуры английского джентльмена, никуда не спешащего, ни на какие дебаты не летающего, а лениво фланирующего по конференц-холлу от кресла к креслу, выдавал неоспоримое превосходство достижений Пайпса-Чимни над достижениями Шухмана. Ну да, фамильная рента; ну да, особняк в Хемстеде, поместье в Дорсете; ну да, «Гардиан» ему столько за колонку платит, сколько мне «Русская мысль» и за полгода не даст - все эти мысли пронеслись в голове Ефима Шухмана. Но не этим даже, а чем-то иным объяснялось то полнейшее спокойствие, с каким Пайпс-Чимни усаживался в кресло, раскуривал сигару, поворачивал к собеседнику полное лицо с равнодушными водянистыми глазами. Равнодушно-вежливый взгляд одновременно и приглашал к диалогу, но и сообщал: мне, в сущности, наплевать, что вы скажете. Ефим Шухман, которому на протяжении жизни (от секретаря комсомольской дружины в Октябрьском районе города Москвы, до ведущего программы «Голос совести» на правительственном телеканале) не раз приходилось пересматривать взгляды, более всего ревновал к этой невозмутимости. Чарльз Пайпс-Чимни выпустил огромный том, трактующий события так называемой «перестройки» и последующие годы. Том этот носил название «Компас и кнут» и составлял дилогию с предыдущим сочинением того же автора «Икона и топор». Теперь Пайпс-Чимни сказал о России все, что следовало знать просвещенному человеку, и считал вопрос закрытым. Он сидел в особняке в Хемстеде, пил чай и временами посматривал на корешки обоих волюмов с тем же спокойствием, с каким финансист глядит в биржевые сводки, заранее зная, что его акции выше, чем у конкурентов. Авторитет Пайпса-Чимни в вопросах русской истории был настолько неоспорим, что, если бы возникло разночтение между действительными событиями истории и страницами книги Пайпса, следовало сделать вывод, что ошиблась история. Любой англичанин, желающий узнать о России, читал Пайпса, и в разговоре с Ефимом все цитировали книгу Пайпса-Чимни. В коротком разговоре, куда успел встрять темпераментный Ефим, ему уже указали на авторитет книги «Компас и кнут». Если вам интересно лично мое мнение о русских реформах, начал свою привычную тираду Шухман, как всегда предполагавший, что собеседникам интересна его, Ефима Шухмана, жизнь, и все должны относиться к факту его существования с радостным вниманием. Однако договорить он не сумел. Собеседник-англичанин сообщил, что недавно приобрел в магазине Hatchards на Picadilly том сочинений своего соседа по Дорсету - Чарльза Пайпса-Чимни. «Компас и кнут», не читали? Восемьсот страниц, if you know what I mean. Ефим сказал, что нет, не читал, но с предыдущей работой Пайпса он знаком, и если собеседник интересуется его, Шухмана, мнением, то он готов его высказать. Англичанин однако не заинтересовался. Я вам рекомендую прочесть второй том Пайпса-Чимни, сказал обитатель поместья в Дорсете. В том случае, если вы хотите знать о России, разумеется. Вас может утомить обилие информации, фактов и деталей. Вас может смутить яркость концепции автора, знаете ли. Чарльз такой человек, you know. Если он изучает предмет, он узнает все до точки, это наша британская черта, знаете ли. В этой книге есть все, если вы понимаете, что я имею в виду. Первый том - события от Ивана Грозного до Брежнева. Второй том - от Горбачева до Путина. И поэзия, и искусство, знаете ли. Мы с женой заинтересовались Россией, когда наш сын поехал на озеро Байкал ловить рыбу. Мы купили обе книги Чарльза. Все-таки он наш сосед, знаете ли. И я, не отрываясь, прочитал оба тома, если вы понимаете, что я имею в виду. Ужасная страна, знаете ли. Но - со своеобразным колоритом, if you know what I mean.